Бернштейн илья независимый издатель. «Детская литература эпохи оттепели — это Клондайк, который мы не успеваем обрабатывать. «Время было такое: молодости, нахальства, шапкозакидательства и чрезвычайно низких профессиональных требований»

У современных родителей есть представление, что советская детско-подростковая литература - это сплошь «ребятам о зверятах» и духоподъемные истории про пионеров-героев. Те, кто так думает, заблуждаются. Начиная с 1950-х годов в Советском Союзе огромными тиражами издавались книги, в которых на юных героев сваливались развод родителей, первые влюбленности и томления плоти, болезни и смерти близких, сложные отношения с ровесниками. О советской детской литературе, которую многие забыли, «Ленте.ру» рассказал издатель, составитель серий «Руслит», «Родная речь» и «Как это было» Илья Бернштейн.

«Лента.ру»: Когда мы сейчас говорим «советская детская литература», что мы имеем в виду? Можем мы оперировать этим понятием или это некая «средняя температура по больнице»?

Конечно, требуются уточнения: огромная страна, большой промежуток времени, 70 лет, многое менялось. Я выбрал себе для исследования довольно локальную область - литературу оттепели, да еще столичного разлива. Я что-то знаю о том, что происходило в Москве и Ленинграде в 1960-70-х годах. Но даже этот период трудно причесать под одну гребенку. В это время выходили очень разные книги. Но там я хотя бы могу выделить отдельные направления.

Тем не менее многим родителям эта условная советская детская литература видится единым целым, и отношение к ней двойственное. Одни считают, что читать современным детям нужно только то, что им самим читали в детстве. Другие - что эти книги безнадежно устарели. А вы как думаете?

Я думаю, что не бывает устаревшей литературы. Она либо изначально негодящаяся, мертвая в момент своего рождения, поэтому она устареть не может. Либо хорошая, которая тоже не устаревает.

И Сергей Михалков, и Агния Барто написали немало настоящих строк. Если рассматривать все творчество Михалкова, то найдется прилично и дурного, но не потому, что что-то изменилось и эти строки устарели, а потому, что они изначально были мертворожденными. Хотя он был талантливым человеком. Мне нравится его «Дядя Степа». Я правда считаю, что:

«После чая заходите -
Сто историй расскажу!
Про войну и про бомбежку,
Про большой линкор "Марат",
Как я ранен был немножко,
Защищая Ленинград» -

совсем неплохие строки, даже хорошие. То же самое - Агния Львовна. Даже в большей степени, чем Михалков. У меня в этом смысле больше претензий к Сапгиру. Он-то точно входит в обойму интеллигентского мифа. Хотя такие вирши писал. Почитайте про царицу полей кукурузу.

А как вы относитесь к Владиславу Крапивину, породившему миф о том, что пионер - это новый мушкетер?

Мне кажется, что он не очень сильный писатель. Притом что, наверняка, хороший человек, делающий важное большое дело. Пестователь талантов - у него есть премия. Как к человеку, к личности, я к нему испытываю безусловное уважение. Но как писателя я бы не поставил его выше Михалкова или Барто.

Мне как раз кажется, что это хорошая проза. Все, кроме книги «Тайна заброшенного замка», которая уже даже не вполне волковская (иллюстратор всех книг Волкова Леонид Владимирский рассказывал, что текст «Замка» дописывался и переписывался редактором после смерти автора). И это уж точно лучше Баума. Даже «Волшебник Изумрудного города», который по сути - вольный пересказ «Волшебника из страны Оз». А уж оригинальный Волков, начиная с «Урфина Джюса», - это прямо настоящая литература. Недаром Мирон Петровский посвятил ему большую книгу, вполне панегирическую.

Мы ведь себе вообще плохо советскую детскую литературу представляем. Огромная была страна. В ней существовало не только издательство «Детская литература», но и полсотни других издательств. И то, что они выпускали, мы совсем не знаем. Например, меня, правда, уже во взрослом возрасте, потрясла книжка воронежского писателя Евгения Дубровина «В ожидании козы» . Он был потом главным редактором журнала «Крокодил». Книга вышла в Центрально-Черноземном издательстве. Невероятная по своим литературным достоинствам. Сейчас она переиздана издательством «Речь» с оригинальными иллюстрациями.

Книга довольно страшная. Она о первых послевоенных годах, смертельно голодных в тех краях. О том, как отец вернулся с войны домой и нашел выросших сыновей совершенно чужими. Им трудно понять друг друга и поладить. О том, как родители уходят на поиски еды. Буквально страшно переворачивать каждую страницу, настолько все нервно, жестко. Родители пошли за козой, но по дороге сгинули. Книга правда страшная, я не решился ее переиздавать. Но едва ли не лучшая из мною читанного.

Есть еще один важный момент. У современных молодых родителей есть ложное представление, что советская детская литература, может, и была хороша, но в силу идеологического гнета, в силу того, что общество не поднимало и не решало целый ряд важных вопросов, проблемы ребенка не отражались в литературе. Подростковой уж точно. И то важное, о чем надо говорить с современным подростком, - развод родителей, предательство друзей, влюбленность девочки во взрослого мужчину, онкологическое заболевание в семье, инвалидность и прочее - в ней совершенно не присутствует. Поэтому мы так благодарны скандинавским авторам за то, что подняли эти темы. Но это не совсем так.

Но ведь если из современного книжного магазина убрать книги европейских авторов, то из наших останутся только Михалков, Барто и Успенский.

Я не говорю, что те советские подростковые книги сейчас можно купить. Я говорю, что они были написаны советскими авторами и изданы в Советском Союзе большими тиражами. Но с тех пор и правда не переиздавались.

То есть Атлантида затонула?

Это и есть основа моей деятельности - находить и переиздавать такие книжки. И в этом есть свои плюсы: ты лучше узнаешь свою страну, у ребенка появляется общее культурное поле с бабушками и дедушками. По всем темам, которые я сейчас перечислил, я могу назвать не одну заметную книжку.

Назовите!

Что у нас за последнее время было самого скандального? Детский дом? Педофилия? Есть неплохая книжка Юрия Слепухина «Киммерийское лето» , подростковый роман. Сюжет такой: отец возвращается домой с фронта и становится большим советским начальником. Пока папа был на фронте, мама неизвестно от кого забеременела, родила и вырастила до 3-летнего возраста мальчика. При этом в семье уже был ребенок - старшая девочка. Но не главная героиня - она родилась позже. Папа сказал, что готов помириться с женой, если они сдадут этого мальчика в детский дом. Мама согласилась, и старшая сестра не возражала. Это в семье стало тайной. Главная героиня, которая родилась позже, случайно эту тайну узнает. Она возмущена, убегает из своего уютного дома в Москве. А мальчик вырос в детском доме и стал экскаваторщиком где-то, условно - на Красноярской ГЭС. Она уезжает к этому своему брату. Он ее уговаривает не дурить и вернуться к родителям. Она возвращается. Это одна сюжетная линия. Вторая: после 9-го класса героиня едет отдыхать в Крым и оказывается на раскопках. Там она влюбляется в 35-летнего питерского доцента, влюбленного, в свою очередь, в археологию. У них возникает любовь. Абсолютно плотская, в 10-м классе она переезжает к нему жить. Книга была издана в крупном издательстве и весьма характерна для своего времени. Это 1970-е годы.

Что еще? Онкология? Вот книга хорошего писателя Сергея Иванова , автора сценария мультфильма «Падал прошлогодний снег». «Бывший Булка и его дочь» называется. Она о детском предательстве: как одна девочка предает другую. Но параллельно развивается другая тема - у папы обнаруживают рак. «Бывший Булка» - это как раз папа. Он попадает в больницу. И хоть сам он выздоравливает, его соседи по палате умирают. Такая вот подростковая книжка.

«Пусть не сошлось с ответом» Макса Бременера . Это книжка, вышедшая еще до оттепели. Там описывается школа, в которой старшеклассники отнимают деньги у малышей. Их покрывает дирекция школы. Некий юноша восстает против этого, и ему грозит отчисление под сфальсифицированным предлогом. Против него выступают его родители, которых напугала школьная администрация. Единственный, кто ему помогает, - это завуч, который только что вернулся из лагеря. Нереабилитированный старый педагог. Книжка, кстати, основана на реальных событиях.

Или повесть Фролова «Что к чему?» , которую я переиздал. Похлеще Сэлинджера. Есть крепкая советская семья: папа - герой войны, мама - актриса. Мама сбегает с актером, папа запивает. 15-летнему мальчику никто ничего не объясняет. А у него своя напряженная жизнь. Есть девочка-одноклассница, в которую он влюблен. Есть девочка, которая влюблена в него. А есть старшая сестра одноклассника, которая гладит его ногой под столом. Или в трико становится в дверном проеме, чтобы на нее падал свет. И герой забывает про свою первую любовь, потому что здесь магнит посильнее. Он страшно дерется с одноклассником, который гнусно высказался о его матери, и сбегает из дому, чтобы найти мать. Это повесть 1962 года.

И такие книги были скорее традицией, чем исключением.

Когда и кем эта традиция была заложена?

Как мне представляется, вот что произошло в конце 1950-х годов. В литературу пришло поколение молодых людей, не имевших сталинистского опыта в воспитании. Условно, круг Довлатова - Бродского. Им ничего в себе после XX съезда преодолевать не пришлось. Они были диссидентского круга, с отсидевшими родителями. Если говорить о подростковой литературе - это Валерий Попов, Игорь Ефимов, Сергей Вольф, Андрей Битов, Инга Петкевич и другие. Они отвергали предыдущий опыт. Помните, как в «Крутом маршруте» Евгения Гинзбург смотрит на своего сына Василия Аксенова, приехавшего к ней в Магадан в каком-то страшно цветастом пиджаке, и говорит ему: «Пойдем купим тебе что-нибудь приличное, а из этого Тоне сошьем пальтишко». Сын отвечает: «Только через мой труп». И она вдруг понимает, что сын отвергает ее опыт не только политический, но и эстетический.

Так вот эти авторы не могли бытовать во взрослой литературе по цензурным соображениям, но у них не было образования, которое спасало предыдущее поколение, оказавшееся в их положении. Битов мне говорил: «Понимаете, почему мы все туда пришли? Мы языков не знали. Мы не могли заниматься переводами, как Ахматова с Пастернаком». Были такие же редакторы, эстетические диссиденты, в «Костре», в «Ленинградском отделении детской литературы». В «Пионере» их уже не было. Или посмотрите состав авторов в серии «Пламенные революционеры»: Раиса Орлова, Лев Копелев, Трифонов, Окуджава. Они публиковали книги про революционеров. А кто были революционеры? Сергей Муравьев-Апостол и прочие. История издательско-редакторской деятельности и мысли в этой стране - это отдельная тема.

Молодые писатели были бескомпромиссными людьми. Все, что они делали, было без фиги в кармане, абсолютно по-честному. У кого-то с детской литературой не получилось, как у Битова, у которого есть тем не менее две детские книжки - «Путешествие к другу детства» и «Другая страна». И то, что писали эти авторы, не было наследием писателей 1920-30-х годов. Это были условные Хемингуэй и Ремарк. В этот момент не меньшее влияние на детскую литературу, чем появление «Карлсона» и «Муми-Тролля», оказали «Вверх по лестнице, ведущей вниз» Кауфман, «Убить пересмешника» Харпер Ли и «Над пропастью во ржи» Сэлинджера. Они показали, что может делать взрослый писатель в подростковой литературе. Эти книги попадали в библиотеки.

Но все же массово их не переиздавали?

Дело не в этом. Тогда массово не переиздавали даже то, что сейчас - абсолютная классика. На десятилетия из издательских планов выпадали «Республика Шкид» или «Кондуит и Швамбрания». Это еще один важный момент: в оттепель были переизданы книги о детстве в 1930-х годах, которые до того не могли быть выпущены по цензурным соображениям.

Были целые направления в детской литературе, которые сейчас почти забыты. Например, традиция исторических романов для детей, необыкновенно дотошно сделанных. В этом жанре работали мои любимые писатели Самуэлла Фингарет или Александр Немировский. Эти люди не по простому пути пошли - скажем, взять истории из Плутарха и сделать из них повесть. Они, используя это как бэкграунд, писали оригинальные произведения из древнегреческой, древнефиникийской или древнекитайской истории. Например, у Фингарет есть книжка «Великий Бенин» . Она про королевство Бенин, которое существовало до прихода португальцев в Африку. Они открыли секрет оловянного литья, и в музеях до сих пор хранятся их скульптуры - головы предков.

Или есть Сергей Григорьев , поволжский писатель. У него прекрасная книжка «Берка-кантонист» о еврейском мальчике, отданном в кантонисты. У евреев была большая норма рекрутчины. Так как они хитрили - рано женили детей, чтобы не забрали в армию, - то была придумана целая система школ кантонистов, то есть детских военных школ, куда набирали детей с 10 лет. Делали это насильно. Когда же человек достигал 18 лет, его отправляли в армию, где он еще 25 лет должен был отслужить. И вот Берку сдают в кантонисты. Все это написано с таким знанием подробностей, с таким количеством даже не идишских цитат, которых там навалом, а прописаны все особенности обучения в хедере, темы, которые обсуждали в религиозном обучении. Притом что Сергей Григорьев - не псевдоним. Он настоящий русский человек.

Или был еще писатель Емельян Ярмагаев . Книга называется «Приключения Питера Джойса» . Она о первых переселенцах в Америку, типа «Мейфлауэр». Я когда-то узнал оттуда, например, что первыми рабами были белые, что первые переселенцы на «Мейфлауэре» все были рабами. Они себя продали на 10 лет, чтобы оплатить дорогу до Америки. Это были даже не квакеры, а такие религиозные «ультрас», которым настолько была важна религиозная свобода, самостоятельное чтение и изучение писания, что в Англии той поры они подвергались преследованиям. В этой книжке Емельяна Ярмагаева описаны подробности их квакерских теологических споров. А книга, между прочим, для 10-летних детей.

Все это уж точно полная Атлантида - кануло и не переиздается.

24 января издатель Илья Бернштейн прочитал лекцию о книгах «Кондуит. Швамбрания » и «Республика Шкид ». Оба произведения стали классикой советской детской литературы. Однако знаем мы о них, как оказалось, далеко не все. В Детском зале Иностранки издатель рассказал, с какими загадками ему пришлось столкнуться при подготовке этих книгй.

Как редактировать классику

Новое издание «Кондуит. Швамбрания» удивляет с самого заглавия. Куда подевался традиционный союз «и»?

Илья Бернштейн : «Написание отличается от принятого. И здесь это не случайно. Я издал первую авторскую редакцию. Лев Кассиль изначально написал две отдельные повести, и так это несколько лет существовало. Только потом он объединил их и переписал в один текст ».

Илья Бернштей н: «Раз уж я публикую первую авторскую версию, то я публикую е такой, какой она была. Логично? Но я этого не делаю. Я воображаю себя тем издателем, которому молодой Кассиль принес свою рукопись. И я считаю, что могу исправить в книге то, что этот первый издатель мог порекомендовать исправить начинающему писателю.

Так исправлены в книге опечатки, старое правописание, какие-то смысловые ошибки. То есть то, на что, как мне кажется, должен был обратить внимание редактор первого издания.

При этом я исправления не сам делаю, а сверяюсь с более поздними редакциями произведения. А если я видел, что Кассиль ошибся, потом в другой редакции поправил, но это в принципе оставить можно, то я оставлял» .

Что общего между Львом Кассилем и Бел Кауфман?

Илья Бернштейн : «Кондуит» писался совсем не для детей и опубликован совсем не в детском издании. Он появился в журнале «Новый ЛЕФ ».

Новому времени нужна была новая литература, литература факта. Не сказки и выдумки, а что-то настоящее. Или хотя бы то, чему придается вид настоящего. Вот почему «Кондуит» как будто скомпонован из реальных документов: школьных сочинения, записей в дневнике…

Знаете еще одно произведение, которое подобным образом устроено? Оно совсем из другого времени, написано на другом языке, но тоже о школе. Это «Вверх по лестнице, ведущей вниз» Бел Кауфман .

Я не знаю, читала ли писательница «Кондуит», но мне кажется, здесь прослеживается очевидное наследование, хотя, может, и случайное…»

Как фотограф Жан написал миссию Илье

Готовя к изданию книгу Льва Кассиля, Илья Бернштейн осмотрел место действия повестей, город Энгельс, в прошлом — Покровск. Ознакомился он и с прессой того времени. Одно из рекламных объявлений в старой саратовской газете покорило сердце издателя. Покровский фотограф по имени Жан точно сформулировал его собственный принцип работы.

Илья Бернштей н: «Если у меня когда-нибудь будет свой сайт, а на нем будет раздел «Миссия», то я этим и ограничусь. «Прошу господ заказчиков не смешивать мою работу с другими дешевками, которые не могут со мной конкурировать потому, что они пользуются трудами чужих рук. Вся работа, которую я предлагаю, будет исполняться мною, собственным трудом и под моим личным наблюдением». Свои книжки я делаю именно так ».

Также Илья задался вопросом, чем на самом деле была Школа имени Достоевского, рассказал об альтернативном продолжении книги

Илья Бернштейн

«Личное дело каждого» публикует статью Ильи Бернштейна, независимого издателя, специализирующегося на детской и подростковой литературе советского периода, о писателе Леониде Соловьёве - репрессированном за «антисоветскую агитацию и террористические высказывания» и реабилитированном еще до конца срока заключения. Впервые статья была опубликована в числе дополнительных материалов к повести Леонида Соловьёва «Очарованный принц» (продолжении «Возмутителя спокойствия» о похождениях Ходжи Насреддина), изданной автором статьи. Кстати, повесть «Очарованный принц» была целиком написана автором в лагере, где Соловьёву была официально «разрешена литературная работа» - что само по себе удивительно. В своей статье Илья Бернштейн анализирует следственное дело Леонида Соловьёва и приходит к неожиданным выводам - поведения писателя на следствии напоминает ему «плутовской» роман.

О том, как будущий автор «Очарованного принца» стал «заключённым Леонидом Соловьёвым, писателем, содержащемся на 14 л/о Дубравлага, ст. 58 п. 10 ч. 2 и 17-58 п. 8, срок – 10 лет» (так подписано заявление начальнику управления Дубравлага), мы знаем из двух документов: его следственного дела и ходатайства о реабилитации, направленного генеральному прокурору СССР в 1956 году. Первый доступен нам не полностью – некоторые страницы (примерно 15 процентов от общего их числа) спрятаны, «зашиты» в опечатанные конверты: их в архиве ФСБ открывают только по требованию близких родственников, которых у Соловьёва не осталось. Из ходатайства генпрокурору мы знаем, что в ходе следствия не проводились очные ставки со свидетелями обвинения, – их показания нам известны только в кратком изложении следователя. Это тоже очень существенный пробел, не позволяющий, например, оценить роль, которую сыграл в аресте и осуждении писателя Виктор Виткович – соавтор Соловьёва по сценариям фильмов «Насреддин в Бухаре» и «Похождения Насреддина». Сценарии они писали вдвоём соответственно в 1938 году и в 1944-м и, по свидетельству Витковича, в свои повести Соловьёв включил сюжетные ходы и диалоги, придуманные соавтором: «Я буквально умолял его брать из сценария всё лучшее. Он пошёл на это не без внутреннего сопротивления. Это укрепило нашу дружбу... На заглавном листе я прочёл, что в основу положен наш общий сценарий, и я опять решительно восстал... До вежливостей ли было; я вымарал сноску своей рукой» (В. Виткович. «Круги жизни». М., 1983. С. 65–67). Версия Соловьёва нам неизвестна, но в протоколах допросов Витковичу (который не был арестован) уделено немало места. Впрочем, о нём Соловьёв потом писал в ходатайстве, и мы к этому ещё вернёмся. Из «лагерных» мемуаров мы знаем, как велись допросы и как держались допрашиваемые. Известна и обычно бездоказательная абсурдность обвинений по «политическим» статьям, и лживость протоколов. И «дело» Соловьёва мы читаем под этим углом зрения. Какие фальшивые доказательства мнимых преступлений предъявил следователь? Какую линию защиты избрал обвиняемый? Держался достойно, отвергая мгбшную напраслину, или быстро «сломался»? Оговорил ли кого-нибудь? Поведение Соловьёва на следствии во многом не соответствует привычным представлениям. Причина тому – особенности личности и судьбы Леонида Васильевича, а также обстоятельства, нам не известные (может быть, что-то изменится, когда вскроют упомянутые выше конверты с печатями).

Итак, «Следственное дело по обвинению Соловьёва Леонида Васильевича, номер Р-6235, год производства 1946, 1947». Открывается оно «Постановлением на арест», составленным майором Кутырёвым (напомню – чины офицеров госбезопасности двумя ступенями превосходили общевойсковые, т.е. майор МГБ соответствовал армейскому полковнику). Дата составления – 4 сентября 1946 года, притом что показания, изобличающие писателя, добыты в январе. В общем, дело выходило серьёзное – оно и готовилось долго, и велось большими чинами – вторая подпись на Постановлении принадлежит «Нач. отдела 2-3 2 Главн. Упр. МГБ СССР» подполковнику Ф.Г. Шубнякову – человеку в истории советских репрессивных органов заметному. 2-е Главное управление – контрразведка, Фёдор Григорьевич побывал потом и начальником этого управления, и резидентом в Австрии (в середине 1950-х), но более всего известен он личным участием в убийстве Михоэлса. Что же инкриминировали Соловьёву?

«Арестованные МГБ СССР в 1944 году участники антисоветской группы – писатели Улин Л.Н., Бондарин С.А. и Гехт А.Г. показали, что Соловьёв Л.В. является их единомышленником и в беседах с ними высказывался о необходимости изменения существующего в Советском Союзе строя на буржуазно-демократических основах. Со стороны Соловьёва Л.В. были неоднократно отмечены проявления террористических настроений в отношении руководителя ВКП(б) и советского правительства. Наличие террористических настроений у Соловьёва Л.В. подтвердил арестованный в январе 1945 года Фастенко А.И. 12 января 1945 года Фастенко показал: «... Террористические намерения в отношении партии Соловьёв мне высказывал примерно в феврале 1944 г., заявляя: «Чтобы изменить существующее положение в стране, надо убрать вождя партии», а позднее заявил, что он лично готов совершить террористический акт против вождя партии, сопровождая это оскорбительными выражениями». «Соловьёв Л.В. оказывает антисоветское влияние на политически неустойчивых лиц из числа своего окружения».

Терроризм – статья расстрельная; в более суровые тридцатые у Соловьёва немного было бы шансов сохранить жизнь. А вот антисоветская агитация, наоборот, дежурное обвинение, основное средство выполнения плана по снабжению системы ГУЛага бесплатной и бесправной рабочей силой. То есть прагматическая (добиться оправдания всё равно не получится) задача подследственного – постараться убедить следователя переквалифицировать дело, представить его таким образом, будто главное там – относительно безопасная для страны болтовня, микшировав террористическую ноту. Видимо, Соловьёву это удалось (или просто писателю повезло), во всяком случае, приговор – десять лет исправительно-трудовых лагерей – был относительно мягким.

Следствие шло полгода: первый из 15 допросов состоялся 5 сентября 1946 года, последний – 28 февраля 1947-го. Суда не было, приговор вынесло ОСО, причём ещё три месяца спустя, 9 июня; всего Соловьёв провёл в тюрьме десять месяцев. Первые протоколы вполне вписываются в знакомую нам схему: ночные многочасовые допросы – например, с 22.30 до 03.20, – следующие один за другим. (Мы помним, что днём койки в камере поднимаются и крепятся к стенам: «Спускать их разрешалось с одиннадцати до шести утра по специальному сигналу. В шесть – подъём, и до одиннадцати лежать нельзя. Только стоять или сидеть на табуретках», – Евгения Гинзбург, «Крутой маршрут».) На сон измученному допросом Соловьёву в эти дни отводилось два с половиной часа.

Но так было только вначале. Уже с 12 октября, с восьмого допроса, всё упрощается, а под конец становится и вовсе формальным: следователь укладывался в полтора-два часа и старался управиться до конца положенного по КЗоТу рабочего дня. Причина, видимо, в том, что Соловьёв не стал для следователя – подполковника Рублёва (который, кстати, незадолго до того, в июне 1945-го, составлял обвинительное заключение по делу Солженицына) – крепким орешком. Вот что сам Леонид Васильевич писал в ходатайстве по реабилитации десять лет спустя:

«Рублёв неустанно внушал мне: «Отсюда на свободу не выходят. Ваша участь предопределена. Теперь всё зависит от моей следовательской характеристики – и срок наказания, и лагерь, куда вас пошлют. Есть лагеря, откуда никто не возвращается, а есть и полегче. Выбирайте. Помните, что ваше признание или непризнание значения не имеют, это всего-навсего форма»…

Я думал только о том, чтобы скорее вырваться из следственной тюрьмы куда-нибудь – хоть в лагерь. Сопротивляться в таких условиях – не имело смысла, тем более, что мне следователь сказал: «Суда над вами не будет, не надейтесь. Ваше дело пустим через Особое совещание». Кроме того, я часто своими признаниями как бы откупался от следователя – от его настойчивых требований дать обвинительные показания на моих знакомых – писателей и поэтов, среди которых преступников я не знал. Следователь не раз говорил мне: «Вот вы загораживаете всех своей широкой спиной, а вас не очень-то загораживают».

Все описанные Леонидом Соловьёвым приёмы ведения следствия хорошо известны и сложились задолго до 1946 года. (Несколько лет спустя, уже в лагере, Соловьёв включит в повесть «Очарованный принц» сцену допроса Ходжи. Знакомые с личным опытом писателя читают её с особым чувством) Почему он не сопротивлялся, хотя «мер физического воздействия... не применяли» (голодал, спать не давали, но не били)? Не исключено, что его поведение на следствии было продуманным: Соловьёв решил выбиться из мгбшной колеи, представив себя в не очень типичном для «врага народа» , но вызывающем у следователя понимание и даже сочувствие образе (хорошо вписывающемся и в архетипические представления, и в его, Соловьёва, реальные обстоятельства).

«вопрос В чём выражалась ваша безответственность?

ответ Во-первых, я разошёлся с женой из-за своего пьянства и измен и остался один. Я очень любил жену, и разрыв с ней был для меня катастрофой. Во-вторых, усилилось моё пьянство. Мои трезвые работоспособные периоды становились всё меньшими, чувствовал, что ещё немного, и моя литературная деятельность будет уже вконец невозможной, и я как писатель буду кончен. Всё это способствовало возникновению у меня самого мрачного пессимизма. Жизнь казалась мне обесцененной, беспросветной, мир – бессмысленным и жестоким хаосом. Всё вокруг я видел в тёмном безрадостном тяжёлом свете. Я стал сторониться людей, потерял ранее мне присущие весёлость и жизнерадостность. Именно ко времени наибольшего обострения моего духовного кризиса относится и наибольшее обострение моих антисоветских настроений (1944–1946 годы). Я был сам болен, и весь мир представлялся мне тоже больным».

(Протоколы допросов цитируются с незначительными купюрами.)

«вопрос Почему вы называете себя одиноким, ведь вы были женаты, а также имели друзей?

ответ Моё пьянство, беспорядочная жизнь, связь с босяками и бродягами из арбатских пивных, которых я целыми группами приводил к себе в гости домой, привели к тому, что у меня с женой произошёл окончательный разрыв. Рано утром она уходила на службу, возвращаясь только поздно вечером, ложилась тут же спать, целыми днями я был один. Передо мной встал вопрос о полной невозможности продолжения такой жизни и необходимости какого-то выхода.

вопрос В чём же вы стали искать выход?

ответ Я серьёзно думал о самоубийстве, но меня останавливало то, что я умер бы весь испачканный. Я стал думать о постороннем вмешательстве в мою судьбу и чаще всего останавливался мыслью на органах НКВД, полагая, что в задачу НКВД входят не только чисто карательные, но и карательно-исправительные функции.

В начале 1945 г. после нескольких галлюцинаций я понял, что моя психическая сфера расстроена вконец и час для решительного поступка настал. Я пошёл в первый художественный кинотеатр на Арбатской площади, где узнал у дежурного НКВД театра номер коммутатора, стал звонить и просить соединить меня с литературным отелом НКВД.

вопрос Зачем?

ответ Я хотел сказать, что я стою на краю бездны, что прошу изолировать меня, дать мне опомниться, затем выслушать по-человечески и взять меня в жёсткие шоры на срок, который необходим, чтобы вытрясти всю моральную грязь.

вопрос Вы дозвонились в НКВД?

ответ Я дозвонился до дежурного, сказал ему, откуда я звоню и кто я такой, и стал ждать ответа. В это время дирек- тор кинотеатра, участливо расспросив меня и видя мое тяжёлое психическое состояние, соединил меня с Баковиковым, сотрудником редакции газеты «Красный флот», где я работал до демобилизации, я сказал Баковикову о моём тяжёлом состоянии, просил у него какой-нибудь помощи.

вопрос Какую помощь вам оказали?

ответ Баковиков добился помещения меня в нервно-психиатрическую лечебницу для инвалидов Отечественной войны, где я пробыл 2 месяца. Вышел я в более или менее спокойном состоянии, но с тем же ощущением тяжести на душе».

Не стану утверждать, что Соловьёв разыгрывал следователя (который, например, легко мог проверить подлинность истории со звонком в НКВД), но выгоды такой стратегии поведения на следствии очевидны, особенно для обвиняемого в терроризме: какую опасность для страны может представлять опустившийся пьяница? Да и как можно всерьёз рассматривать его как антисоветчика-агитатора? Ясно же – зелёный змий попутал. «Я затрудняюсь дать точные формулировки своих высказываний в пьяном виде, так как, протрезвившись, ничего решительно не помню и узнаю о том, что было, лишь со слов других лиц».

Но это относится только к «террористическим» высказываниям. Прочие свои речи писатель пересказывает следователю с готовностью, очень подробно. Можно было бы предположить, что это творчество Рублёва, которое Соловьёв согласился приписать себе под страхом попасть в лагерь, «откуда не возвращаются». Но при знакомстве с признательными показаниями писателя в этом возникают сомнения: такого подполковник придумать не мог. Всё очень продуманно, литературно отточено и полемически заострено. Соловьёв будто излагает программу реформирования страны, касающуюся всех отраслей её экономики и всех областей социальной и культурной жизни. Как если бы он долго работал над нею в одиночестве и теперь представляет свои результаты на суд немногочисленной, но компетентной аудитории.

Политическая система. «Государственность СССР лишена гибкости – не даёт людям возможности расти и полностью реализовывать свои интеллектуальные и духовные силы, что грозит окостенением и гибелью в случае войны».

Промышленность. «Полное огосударствление и централизация промышленности приводят к необычайной громоздкости, не стимулирует производительность труда, в связи с чем государство вынуждено прибегать к мерам принуждений, так как заработная плата очень низка и не может служить стимулом к повышению производительности труда и к закреплению кадров на предприятии». «Рабочие сейчас по существу закреплены на предприятиях, а мы в этом смысле сделали скачок назад, вернувшись к давно прошедшим временам подневольного труда, всегда малопроизводительного». «Я также говорил о необходимости разгрузки государства от производства мелких товаров широкого потребления, передав их производство кустарям и артелям».

Сельское хозяйство. «По вопросу о колхозах я говорил, что эта форма не оправдала себя, что стоимость трудодней в большинстве колхозов настолько мала, что совершенно не стимулирует труда колхозников, и часть колхозников, будучи производителями хлеба, сами сидят без хлеба, т.к. весь урожай идёт государству». «После окончания войны по возвращении демобилизованных, видевших своими глазами положение крестьянства на Западе, политическое положение в нашей деревне сильно обострится; есть только один способ оздоровления колхозов – это серьёзная и немедленная перестройка их на новых принципах». «Колхозам надо дать другую форму, оставив в коллективном пользовании только зерновой клин – основу, а всё остальное предоставить самим колхозникам, значительно расширив с этой целью приусадебные участки».

Внешняя торговля. «СССР должен завязать оживлённые торговые связи с Америкой, установить золотой курс рубля и решительно повысить зарплату».

Литература. «Унификация литературы, отсутствие литературных групп и борьбы между ними привели к невероятному понижению литературного уровня страны, а правительство не видит этого, будучи озабоченно только одним – охраной существующего порядка». «Наша литература похожа на состязание бегунов со связанными ногами, писатели думают только о том, как бы не сказать чего-либо лишнего. Поэтому она деградирует и сегодня не имеет ничего общего с той великой литературой, которая принесла России всемирную славу. Огосударствление литературы – губительная нелепость, ей необходимо свободное дыхание, отсутствие страха и постоянного желания угодить властям, иначе она гибнет, что мы и видим. Союз советских писателей – это казённый департамент, в среде писателей царит разобщение, они не чувствуют литературу кровным делом и работают как бы на хозяина, стараясь ему угодить».

Общественные отношения. «Интеллигенция не занимает места, которое ей принадлежит по праву, она выполняет роль служанки, в то время как должна быть ведущей силой. Безраздельно господствует догматизм. Советское правительство держит интеллигенцию в чёрном теле, на положении учителя или студента в доме богатого купца или отставного генерала. От неё требуют смелости и дерзаний в области научной мысли, но всемерно стесняют в области научно-политической, а интеллектуальный прогресс есть явление единое, комплексное. В СССР интеллигенция находится в положении человека, от которого требуют одновременно доблести льва и робости зайца. Кричат о творческих дерзаниях и смелом новаторстве – и боятся каждого свежего слова. Результат такого положения – застой творческой мысли, наше отставание в области науки (атомная бомба, пенициллин). Для плодотворной работы людей необходима соответствующая материальная обстановка и моральная атмосфера, которых в СССР нет». (Косвенное доказательство не-участия подполковника Рублёва в составлении «программы» Соловьёва – лексическое: всюду, где писатель говорит о дерзаниях, следователь записывает в протокол «терзания».)

По-моему, это совершенно незаурядный текст, удивительный не только несоответствием времени и обстоятельствам. В более поздние и более «вегетарианские» времена, при Хрущёве и – тем более – при Брежневе, поcле XX и XXII партийных съездов, в стране возникло диссидентское движение, началась (пусть хотя бы и в самиздате или на интеллигентских кухнях) дискуссия о судьбе страны и путях её реформирования. Но и тогда в основном она велась с позиций социалистических, «истинного», очищенного от сталинщины марксизма-ленинизма.

Соловьёв в своих показаниях предстаёт сторонником другой, «либерально-почвеннической» идеологии. Тут опять возникает параллель с Александром Солженицыным, который почти тридцать лет спустя изложит очень похожие тезисы: «Горе той нации, у которой литература прерывается вмешательством силы: это – не просто нарушение “свободы печати”, это – замкнутие национального сердца, иссечение национальной памяти» (Нобелевская лекция по литературе, 1972). «Наше “идеологическое“ сельское хозяйство уже стало посмешищем для всего мира... потому, что не хотим признать свою колхозную ошибку. Один выход у нас быть сытою страной: отказаться от принудительных колхозов... Примитивная экономическая теория, которая объявила, что только рабочий рождает ценности, и не увидела вклада ни организаторов, ни инженеров... Всеми жерновами, которые топят вас, наградило вас Передовое Учение. И коллективизацией. И национализацией мелких ремёсел и услуг (что сделало невы- носимой жизнь рядовых граждан)» («Письмо вождям Советского Союза», 1973).

В показаниях Соловьёва форма не менее удивительна, чем содержание. Он не использует слова «клевета», «предательство», «измышления» и им подобные. Эта лексика следовательских вопросов, но не ответов подследственного. Соловьёв охотно и подробно излагает свои взгляды, не давая им оценки и не демонстрируя раскаяния. Ответы спокойны, исполнены уважения к теме и самой процедуре обмена мнениями с подполковником.

«вопрос Какие мотивы побудили вас встать на такой антисоветский путь?

ответ Должен сказать,что вполне советским человеком я никогда и небыл, что для меня понятие “русский” всегда заслоняло понятие “советский”».

Всё это напоминает, говоря сегодняшним языком, «тонкий троллинг» оппонента. Тот выучен раскапывать в показаниях глубоко запрятанную (а чаще вовсе отсутствующую) крамолу, казуистическим приёмам «ловли» – показания Соловьёва настолько избыточны, что Рублёв часто ставится ими в тупик и не берётся раскручивать маховик обвинений дальше. Многие линии дознания оборваны им самим – он прекращает расспросы «на самом интересном месте». Приведу ещё один пассаж, снова отсылающий к позднему Солженицыну:

«ответ Я выдвинул формулировку, что есть писатели русские, а есть писатели на русском языке.

вопрос Расшифруйте смысл этих ваших слов.

ответ К русским писателям я относил писателей, жизнь которых неразрывно связана с историческими судьбами, радостями и горестями России, с её историческим значением в мире. К писателям же на русском языке я относил “юго-западную школу”, вдохновителями которой являлись В. Катаев, Ю. Олеша и другие. Большинству представителей этой группы, как, например, поэту Кирсанову, по моему убеждению, совершенно безразлично, о чём писать. Для них литература есть лишь арена для словесного жонглёрства и словесной эквилибристики».

(Интересно, что на «русских» и «русскоязычных» Соловьёв делит вовсе не по национальному признаку, относя, в частности, к последним Катаева и Олешу.)

Как в эту ситуацию (взаимоотношения «следователь–подследственный», самообличение Соловьёва) вписываются показания свидетелей обвинения (к свидетелям защиты в те годы следствие и суд не обращались)? Что сам Леонид Васильевич говорил о них, на кого «показывал»? В целом его линию поведения можно описать так: «компрометирующее – только об уже осуждённых, всех прочих – и прежде всего, арестованных, – по мере сил выгораживать».

«Седых меня никогда не поддерживала, осаживала; её политические взгляды отличались устойчивостью»; «Русин, Виткович, Коваленков не раз говорили мне, что я должен прекратить пьянство и болтовню, подразумевая под этим антисоветские разговоры»; «Фамилии писателей, названных Улиным, не помню»; «Русин сказал, что я поставил его в ложное положение и что впредь в разговорах на политические темы я должен следить за собой, в противном случае он о моих антисоветских выпадах должен будет поставить в известность соответствующие инстанции».

И наоборот: «Егорашвили внушал мне мысль, что надо отличать действительные цели государства от его деклараций, лозунгов и обещаний, что все обещания, манифесты, декларации не более как клочки бумаги»; «Наседкин сказал: колхозы – это догматическая выдуманная форма сельской жизни, если крестьяне кое-как и тянут своё существование, то исключительно за счет жирового слоя, накоп- ленного в годы нэпа»; «Макаров заявлял, что ликвидация кулачества является по существу обезглавливанием деревни, устранением из неё наиболее здорового, трудолюбивого и инициативного элемента» (писатель Иван Макаров расстрелян в 1937-м, литературовед Давид Егорашвили и поэт Василий Наседкин – в 1938-м).

Такая ситуация, видимо, устраивала и следователя. Он не усердствовал особо, удовлетворённый подробными признательными показаниями; задачи создать большое «резонансное» дело со множеством обвиняемых Рублёв себе не ставил.

Видимо, поэтому не разделили судьбу Соловьёва другие фигуранты его дела. И прежде всего – Виктор Виткович, состоявший с ним в «дружеских и деловых взаимоотношениях». Нам трудно представить, каково это: долгие годы быть близкими товарищами и соавторами, а потом дать друг на друга обвинительные показания («Я утверждал, что колхозы нерентабельны, и у колхозников ввиду малой стоимости трудодня отсутствует стимул к работе. Виткович со мной в этом соглашался... Виктор в основном разделял мои антисоветские взгляды по вопросам литературы» – из всех свидетелей обвинения только о Витковиче Соловьёвым было сказано такое). Показания Витковича в открытой части дела отсутствуют, но вот что пишет Соловьёв в ходатайстве: «Витковича я видел по возвращению из лагерей, и он мне сказал, что свои показания против меня давал под невероятным нажимом, под всякими угрозами. Впрочем, его показания были сдержанны; насколько мне помнится, самое тяжёлое обвинение, исходившее от него, заключалось в следующем: «Соловьёв говорил, что Сталин ни с кем не поделится славой великого полководца и победителя в Отечественной войне, а потому постарается отодвинуть в тень маршалов Жукова и Рокоссовского».

О встрече «по возвращению» свидетельствует фотография: два немолодых человека сидят на скамейке. Один проживёт ещё четверть века, другой умрёт в 1962-м. Но лучшие их книги уже написаны: сказочные повести Витковича («День чудес. Смешные сказки», в соавторстве с Григорием Ягдфельдом) и дилогия о Ходже Насреддине. Та, о которой Леонид Васильевич сообщал на допросе:

«вопрос Какие заявления и ходатайства имеете к прокурору по ходу следствия по вашему делу?

ответ Походу следствия никаких ходатайств и заявлений не имею. Я просил бы следствие и прокуратуру по окончании моего дела направить меня для отбывания наказания в тюрьму, а не в лагерь. В тюрьме я смог бы написать второй том своего произведения «Насреддин в Бухаре».

Издатель Илья Бернштейн создает книги с дополненной реальностью – берет советские тексты, например, «Приключения капитана Врунгеля» или «Денискины рассказы», и добавляет к ним комментарии от очевидцев тех событий. В интервью сайт он рассказал, кому нужна 3D-литература, зачем разыскивать узников концлагерей и почему в России так популярна диссидентская литература.

Как-то вы сказали, что не делаете книги ради денег. При этом можно оставаться успешным?
– Я считаю, что можно выстроить свою карьеру так, чтобы иметь возможность принимать решения, не продиктованные финансовыми обстоятельствами, и при этом оставаться «в бизнесе». Для этого много чего нужно. Например, не иметь никаких обязательств – у меня нет арендуемого помещения, практически нет сотрудников на зарплате. Книжки я делаю сам – умею и верстку, и сканирование с цветоделением, выступаю и как художественный, и как литературный, и как технический редактор. Я не претендую только на совсем специальные вещи, вроде иллюстраций или корректуры. Ну, а отсутствие обязательств рождает свободу выбора.

Вы активный участник развития нон-фикшн литературы и наблюдаете это явление вблизи. Как она изменилась за последние годы?
– Выставка «Нон-фикшн» выросла в прошлом году на порядок, во всяком случае, детский ее раздел. Пришли новые люди, пришёл новый куратор детской программы Виталий Зюсько и сделал необычайно насыщенную культурную программу, в том числе и визуальную. Если бы я не стоял за прилавком, то каждый час сидел бы на каком-то новом мероприятии. В массе своей очень качественные издательские мероприятия – например, выставка иллюстраций, организованная Российской детской библиотекой. Все предыдущие годы эта деятельность была сконцентрирована вокруг коммерции. Вообще, выставка была наследием 90-х – просто ярмарка, куда люди приходят, чтобы купить книжки подешевле, а всё остальное – побочно. В 2017 году это, по-моему, впервые изменилось. Что касается собственно книгоиздателей – люди достигают успеха. В2016 году был мегахит – книжка «Старая квартира», которая вышла в «Самокате». Ее сделали всего два человека – автор Александра Литвина и художница Анна Десницкая. Вокруг этой книги крутилась вся выставка. В прошлом же году выставка крутилась вокруг детской литературы в целом, а не одного издания или издательства.

Наше «новое» детское книгоиздание возникло вокруг нескольких поездивших по миру молодых женщин, мам, которые решили издавать здесь, для российских детей, книги, которых те лишены. Это была очень здравая во всех смыслах идея, но очень трудное дело. Издательствам «Самокат», «Розовый жираф» и прочим пришлось буквально пробить эту стену – даже не столько товароведческого непонимания и незнания, сколько родительского. Было переведено, издано и локализовано множество книг, давших толчок русской подростковой прозе. И она сейчас на большом подъёме. Посмотрите на «Нон-фикшн»: в разы выросло число русских современных подростковых и детских книг. И прозы, и поэзии, и собственно нон-фикшна. Там, где раньше были – условно – только Артур Гиваргизов и Михаил Яснов, теперь трудятся десятки человек. «Самокат» в этом году сделал «выставочное событие» вокруг Нины Дашевской – это очень хорошая и совершенно «местная» проза. Боюсь по забывчивости обидеть знакомых авторов, поэтому не буду перечислять. То же и в поэзии – на выставки «презентовалась», например, Настя Орлова. Совершенно замечательна Маша Рупасова – это уже современные русские поэты из-за рубежа. То, что всегда, особенно в провинции, «через губу» спрашивают смотрящие телевизор люди: «Ну, а где наше-то? Русское где?» А вот оно.

Какие из своих проектов вы могли бы назвать самыми успешными?
– «Исторических», «советских» книг с разного рода комментариями я в общей сложности выпустил около 30 штук. И самые успешные – «Три повести о Васе Куролесове», «Приключения капитана Врунгеля», «Рыцари и ещё 60 историй (Денискины рассказы)». Сейчас еще неожиданно успешна книга «Дорога уходит в даль. Комментарии». Вот эти четыре книжки в моем собственном рейтинге, и они же – лидеры продаж. С «Самокатом» у нас еще были интересные совместные работы – серия «Родная речь», например, книг «Как это было», в которой уже была развитая система комментирования. Развитая в том смысле, что я искал иные, неакадемические способы объяснения пережитого. Например, в «Как это было» вышел дневник Маши Рольникайте «Я должна рассказать». Маша – легендарный человек, она прошла Вильнюсское гетто, два концлагеря, всё это время ухитрялась вести дневник и смогла сохранить эти записи. Дневник её неоднократно издавался, но оставался, в общем-то, специфически еврейским чтением. А хотелось расширить круг читателей, вывести книгу из этого «гетто». Мы поехали в Литву и прошли по всем местам, описанным в книге, с бывшей узницей гетто, а потом бойцом партизанского отряда Фаней Бранцовской. На тот момент Фане было 93 года. Мы записали ее рассказы об этих местах, мы также беседовали с самыми разными современными литовцами и литовскими евреями про Холокост, про участие литовцев в Холокосте, про ту роль, которую Холокост сыграл и играет в жизни послевоенной и современной Литвы. Там было снято 24 маленьких видеофильма, и в книге были QR-коды и линки на них. Получился такой развернутый видеокомментарий. Сейчас широкое внимание к этой теме смогла привлечь Рута Ванагайте своей книгой «Наши» и дальнейшими выступлениями – она тоже вполне героический человек. А тогда, два года назад, мне не удалось привлечь внимание ни одного русскоязычного ресурса к теме Холокоста в Литве, хотя материал был готов и оригинален. Зато нам удалось сделать вполне универсальную, понятную не только еврейским детям книжку, у которой сейчас заканчивается второй тираж. То есть с коммерческой точки зрения она вполне успешна и хорошо продается в обычных магазинах.

Названные книжки – это книги советского периода с современными комментариями. Кто их аудитория, для кого они?
– Это взрослая серия. Я начинал в «детской» области, и мне в ней удобнее всего. Но если говорить о ярмарке Non-fiction, то это книги для второго этажа, где выставляются «взрослые», а не для третьего, «детско-подросткового». Это покупают люди, знающие, кто такие Лекманов, Лейбов и Денис Драгунский, понимающие толк в комментировании. Они покупают для себя, а не детям.

В последние годы как будто вновь популярна литература «оттепели», ностальгические истории и книги о военном детстве. С чем связана эта тенденция?
– Моя серия «Родная речь» так и определяется – ленинградская литература «оттепели». В этом сегменте детского книгоиздания мы были в числе первых. Военное детство – это серия «Как это было?». Это не одна книжка – в каждом случае не меньше десяти. Я руководствуюсь сугубо эстетическим критерием. В литературу «оттепели» вошло поколение писателей, отрицающих советский и особенно сталинистский дискурс. Отрицание было даже не столько на политическом уровне, хотя зачастую это были дети репрессированных родителей, сколько на уровне эстетическом: поколение «Бродского и Довлатова», а в моем случае – Битова, Попова, Вольфа, Ефимова. В русскую литературу пришел, или вернулся, условный «хемингуэй» с «ремарком». Можно сказать, что это было тотальное отрицание советского литературного опыта – по художественным соображениям. И эти люди, вполне «взрослые» писатели, не имея возможности публиковаться, пришли в детскую литературу, где было посвободнее в цензурном отношении. Будучи нон-конформистами, они, не снижая требований к себе, стали писать для детей так, как писали бы для взрослых.

С другой стороны, на Западе произошли очень важные изменения. И они были как-то вовремя в силу «оттепели» сюда перенесены. На уровне детской литературы – Линдгрен, на уровне подростковой – Харпер Ли, Кауфман, Сэлинджер. Все это довольно сконцентрировано появилось в нашей стране меньше чем за 10 лет. И это тоже оказало существенное влияние. Потом педагогическая дискуссия была необыкновенно важная. То, что делала Вигдорова, Кабо – о новых отношениях между родителями и детьми, между учениками и учителями. Разрушение жесткой иерархии, представление, что ребенок может быть более интересным, глубоким и тонким человеком, нежели взрослый, что в силу этого в споре со старшими именно он может быть прав. Вспомним хотя бы «Девочку на шаре» или «Он живой и светится» как примеры новых иерархий. Затем были возвращены в литературу очень важные «репрессированные» книги. «Республика ШКИД» – это достижение предыдущего литературного пика. Во времена «оттепели» стали издаваться книги, отсутствовавшие десятилетиями. То есть это было время, когда, как в известной метафоре, как будто разморозилась дудочка, в которую безуспешно дудели зимой, но которая сохранила всё это «дудение». Пример – книга Александры Бруштейн «Дорога уходит в даль». Это, мне кажется, один из главных «оттепельных» текстов, написанный 75-летней, прежде совершенно советской писательницей.

Стоит ли ожидать ещё каких-то переизданий выдающихся образцов детской советской литературы, скажем, «Тимура и его команды»?
– Я вот его готовлю как раз. Гайдар – это сложная история, потому что у него есть необыкновенно плохо написанные книги, как «Военная тайна», например. И они входят в тот же канон. Они бездарны литературно, немыслимо фальшивы этически. При очевидной одаренности автора. Вот как это все сделать? Тут у меня есть этический барьер. То есть к Гайдару мне сложно с холодным носом подойти, именно в силу того, что у него гадкого и вредного навалом, на мой взгляд. А вот «Тимур и его команда», «Судьба барабанщика», «Голубая чашка» – это интересно. Понять, как про это рассказать без натяжек, не испытывая дискомфорта, я пока не могу, но собираюсь сделать это в наступившем году.

Мастер-классы московского независимого издателя и редактора неизменно привлекают внимание творческих людей, где бы он их не проводил. Псков не оказался исключением. К нам он приехал на Международный книжный форум «Русский Запад» и поделился с аудиторией секретом своего издательского успеха, а также своими мыслями о чтении и, собственно, о книгах. А секреты они на то и секреты, чтобы корреспондент «Прессапарте » ими интересовался, чтобы потом же по секрету рассказать нашим читателям.

Главный секрет успешного издателя Илья Бернштейн уложил в свою «Книгу редактора или 4 в 1». Верстальщик, литературный, художественный и научный редактор: вот те четыре специальности, которые сочетает в себе книгоиздатель и которые нужно освоить тому, кто желает ринуться в это захватывающее и бурное издательское море. Несмотря, на то, что эти четыре специальности издатель принимает как независимые друг от друга, свой успех он видит именно в сочетании всех четырех. Уметь чувствовать текст, чтобы расположить его на страницах и сделать читабельным, быть грамотным литературным редактором, знать, что такое дизайн книги, объяснять читателю те или иные понятия в книге, вот комплекс, который задействует в своей работе Илья Бернштейн.

Второй его секрет в том, что… «Не нужно ничего придумывать», - убеждает издатель. Текст, по его мнению, нужно лишь внимательно изучать и понимать, чтобы подбирать соответствующее оформление и иллюстрации.

Илья высказал любопытную мысль, идущую вразрез с доминирующей сейчас в обществе. Он считает, что не нужно ставить ограничения на книги по возрасту, не следует забирать у читателя свободу читать то, что он хочет. «Каждый возраст находит свое в книге», - высказался издатель в Пскове. А как коммерсант он разъясняет, что книги должны удовлетворять покупательским запросам, книга должна оправдывать ожидания читателя, в этом случае она будет успешна и переиздана несколько раз.

В своём московском издательстве Илья Бернштейн начал работу над серией книг на военную тематику «Как это было». К 70-летию Победы в Великой Отечественной войне он планирует переиздать книги о войне по возможности с восстановленным оригинальным текстом и с добавлением научных комментариев. Он уже знает, что в серию войдут произведения Виктора Драгунского, Вадима Шефнера, Виталия Семина и других писателей, которые стали свидетелями событий на фронте. В будущем издатель продолжит работу над изданием книг военной тематики. «Как-то так получается, что книги о войне актуальны всегда», - уверен издатель.

«Прессапарте »