Прямая речь. Издатель Илья Бернштейн. ‒ Дальнейшее, кажется, понятно: они такую книгу увидели, посмотрели, сначала удивились, потом им понравилось… Бернштейн илья независимый издатель

Мастер-классы московского независимого издателя и редактора неизменно привлекают внимание творческих людей, где бы он их не проводил. Псков не оказался исключением. К нам он приехал на Международный книжный форум «Русский Запад» и поделился с аудиторией секретом своего издательского успеха, а также своими мыслями о чтении и, собственно, о книгах. А секреты они на то и секреты, чтобы корреспондент «Прессапарте » ими интересовался, чтобы потом же по секрету рассказать нашим читателям.

Главный секрет успешного издателя Илья Бернштейн уложил в свою «Книгу редактора или 4 в 1». Верстальщик, литературный, художественный и научный редактор: вот те четыре специальности, которые сочетает в себе книгоиздатель и которые нужно освоить тому, кто желает ринуться в это захватывающее и бурное издательское море. Несмотря, на то, что эти четыре специальности издатель принимает как независимые друг от друга, свой успех он видит именно в сочетании всех четырех. Уметь чувствовать текст, чтобы расположить его на страницах и сделать читабельным, быть грамотным литературным редактором, знать, что такое дизайн книги, объяснять читателю те или иные понятия в книге, вот комплекс, который задействует в своей работе Илья Бернштейн.

Второй его секрет в том, что… «Не нужно ничего придумывать», - убеждает издатель. Текст, по его мнению, нужно лишь внимательно изучать и понимать, чтобы подбирать соответствующее оформление и иллюстрации.

Илья высказал любопытную мысль, идущую вразрез с доминирующей сейчас в обществе. Он считает, что не нужно ставить ограничения на книги по возрасту, не следует забирать у читателя свободу читать то, что он хочет. «Каждый возраст находит свое в книге», - высказался издатель в Пскове. А как коммерсант он разъясняет, что книги должны удовлетворять покупательским запросам, книга должна оправдывать ожидания читателя, в этом случае она будет успешна и переиздана несколько раз.

В своём московском издательстве Илья Бернштейн начал работу над серией книг на военную тематику «Как это было». К 70-летию Победы в Великой Отечественной войне он планирует переиздать книги о войне по возможности с восстановленным оригинальным текстом и с добавлением научных комментариев. Он уже знает, что в серию войдут произведения Виктора Драгунского, Вадима Шефнера, Виталия Семина и других писателей, которые стали свидетелями событий на фронте. В будущем издатель продолжит работу над изданием книг военной тематики. «Как-то так получается, что книги о войне актуальны всегда», - уверен издатель.

«Прессапарте »

Илья Бернштейн - о взрослых темах детской литературы, эпохе оттепели и книжных вкусах разных поколений

Филологи относительно недавно осознали, что русская детская литература, особенно в пору ее расцвета - эпоху оттепели в СССР, не менее глубоко повествует о своем времени и людях, чем взрослая. Одним из первых эту сокровищницу открыл Илья Бернштейн, независимый издатель. Он стал выпускать детские книги с комментариями на несколько сотен страниц. И они расходятся, становясь популярным чтением у взрослых, которые когда-то выросли на «Денискиных рассказах» или «Незнайке на Луне». Подробнее о своих проектах, личном пути и детской литературе вообще издатель рассказал в интервью «Реальному времени».

«Время было такое: молодости, нахальства, шапкозакидательства и чрезвычайно низких профессиональных требований»

Илья, ваш путь в книжный, издательский мир был непростым и долгим. Расскажите, через что вам пришлось пройти, прежде чем вы стали тем, кого называют «независимый крафтовый издатель»?

Когда мне надо было выбирать будущую профессию, шел 1984 год, и мои представления о возможностях были очень узкими. Предыдущие два поколения моих «предков» шли одной, в общем, дорогой: в компании, которая собиралась в доме моих родителей, все мужчины были кандидатами технических наук и завлабами. У меня не было к этому ни способностей, ни интереса. Но к любой другой специальности для мужчины окружающие относились скептически.

Я пошел по пути наименьшего сопротивления, выучился на инженера-программиста и даже какое-то время работал по специальности. По счастью для меня, вскоре наступили 90-е годы, когда появился выбор - либо уезжать из страны, как сделало абсолютное большинство в моем окружении, либо остаться и жить в новой ситуации, когда открылись все ниши и можно было заниматься чем угодно.

Я с детства любил книги. Именно как объект - мне нравилось в них многое помимо текста и иллюстраций. Я читал выходные данные, запоминал названия гарнитур (шрифтов), меня это волновало. Если книги были с комментариями, я часто читал их прежде текста. Повзрослев, я стал книжным коллекционером. Каждый день, возвращаясь с работы, я совершал пересадку на Кузнецком мосту, где много лет функционировал спекулянтский книжный рынок. В темноте (особенно зимой) прогуливались или стояли молчаливые люди, подходили друг к другу, обменивались конспиративными фразами, отходили в сторону и меняли книги на деньги. Я почти ежедневно проводил там по часу и тратил все деньги, которые зарабатывал «молодым специалистом».

Но книги я покупал не для того, чтобы их читать. Из моей большой библиотеки я прочел единицы процентов. В то время книга была редкостью, объектом охоты. Мною владел спортивный интерес. И я не понимал, что с этим интересом сделать. Первое, что пришло в голову - коллекционировать. Литпамятники, Academia, «Аквилон» - путь стандартный. И если бы меня спросили, каким я вижу свое будущее, ответил бы (может, и отвечал), что буду продавцом в букинистическом магазине, но не в России, а рядом с каким-нибудь западным университетом. Но все это было умозрительно, и делать тогда я ничего для этого не собирался.

Потом я выловил в мутной воде такую рыбку: многие, заработав первые деньги, решали, что следующее, чем они займутся, будет издание газеты. И я стал редактором таких газет. Эти издания редко доживали до второго или третьего номера, хотя начинались бурно. Так за пару лет я наредактировал полдюжины разных газет и журналов на самые разные темы, даже религиозные. Время было такое: молодости, авантюризма, нахальства, шапкозакидательства и чрезвычайно низких профессиональных требований, да и моральных тоже - все друг друга в чем-то обманывали, и о многом, что я тогда делал, мне вспоминать неловко.

Потом в результате всего этого сложилась редакция - фотограф, дизайнер, корректор, редактор. И мы решили не искать следующего заказчика, а создать рекламное агентство. И я в нем был человеком, который нес ответственность перед заказчиком. Это были ужасные времена ночных бдений в типографии. И вырулило это все на то, что лет пять у меня была своя собственная небольшая типография.

«Я с детства любил книги. Именно как объект - мне нравилось в них многое помимо текста и иллюстраций. Я читал выходные данные, запоминал названия гарнитур (шрифтов), меня это волновало». Фото philologist.livejournal.com

- А регулярно происходившие в стране экономические кризисы на вас как влияли?

Я буквально их дитя. Они очень сильно меняли ситуацию. У меня была типография, дизайнерский отдел, и я с гордостью говорил, что все мои сотрудники с высшим художественным образованием. А потом начался кризис, мне пришлось увольнять людей и самому становиться дизайнером, делать разные буклеты, проспекты, каталоги выставок, альбомы.

Но все это время мне хотелось делать книжки. Я об этом помнил и легко расставался со своими сравнительно успешными и денежными занятиями, если мне казалось, что приоткрывается дверь в более книжный мир. Так из производителя рекламной полиграфии я стал дизайнером, потом - книжным дизайнером. Жизнь посылала мне учителей, например, Владимира Кричевского, выдающегося дизайнера. В ходе, в общем, случайного знакомства я предложил ему бесплатно работать на него, лишь бы он меня учил. И это, похоже, дало мне больше, чем любое другое учение (и уж точно больше регулярной «высшей школы»).

Когда я стал дизайнером, оказалось, что в маленьких издательствах есть потребность в тотальном редактировании. То есть хорошо бы, чтобы дизайнер мог работать и с иллюстрациями, и с текстом, умел и дописать, и сократить. И я стал таким универсальным редактором, который делает литературное, художественное и техническое редактирование сам. И до сих пор я таковым остаюсь.

А 10 лет назад, когда был очередной кризис и многие издательства ушли с рынка, а оставшиеся уменьшили объем выпускаемого, я решил делать книжки, как уже умел: все сам. И начал с моих любимых детских книг - тех, что, как я считал, незаслуженно выпали из культурного обихода. В 2009 году вышла моя первая книга - «Собачья жизнь» Людвика Ашкенази с иллюстрациями Тима Яржомбека, я ее не только подготовил, но и финансировал издание. Издательство, значившееся на титульном листе, занималось сбытом. Я сделал десяток (или чуть больше) книг, был замечен коллегами, другие издательства предложили с ними сотрудничать. Сначала «Самокат», потом «Белая Ворона». Тогда как раз был бум малых детских издательств.

В моей жизни случайности всегда играли важную роль. Я обсуждал с коллегами издание книг с большими сложными комментариями. Пока они думали, соглашаться ли на такое (мне нужны были компаньоны, проекты ведь обещали быть дорогими), в моем сознании все уже «строилось», так что, когда все отказались, мне пришлось открыть под это свое собственное издательство. Оно называется «Издательский проект А и Б», последние два десятка книг вышли под такой маркой.

- Как устроена работа вашего издательства или, как его еще называют, мастерской?

Во многом это диктуется экономической ситуацией. У меня нет денег, чтобы нанять квалифицированных сотрудников, но чем-то я должен привлечь людей, чтобы они захотели у меня работать. И я предлагаю воссоздать некое доиндустриальное производство и образование. Подобное сейчас в ходу во всем мире. Это не конвейерное изготовление книги, когда у нее много исполнителей и каждый отвечает за свой участок.

Я создаю как бы средневековый цех: человек приходит, он ничего не умеет, он ученик, его учат на рабочем материале, дают работу в соответствии с его квалификацией, и это не школярская задачка, а настоящая книга. Я плачу ему не стипендию, а небольшую зарплату, которая меньше той, что я платил бы готовому специалисту, но зато он получает образование и практику. И если мой ученик захочет открыть свою мастерскую, я помогу, я могу даже подарить идею первой книги или сведу с издательствами, которые согласятся издать его книгу.

Я никогда не работал с издательствами как наемный сотрудник, только как компаньон. Книга юридически принадлежит мне, авторские права оформлены на меня. Издательство платит мне не гонорар, а делится со мной выручкой. Конечно, издательству не нравится такая ситуация, оно готово идти на это, только если понимает, что само такую книжку сделать не сможет, или если это будет слишком дорого. Надо уметь делать такие книжки, ради которых издательство согласится принять ваши условия.

Я не делаю того, что мне неинтересно, но предположительно успешно. Такого в моей практике пока не было, хотя пора бы уже. Скорее возникает идея, и я ее реализую. Я всегда затеваю серию, это правильно с маркетинговой точки зрения: люди привыкают к оформлению и покупают книгу, даже не зная автора, за счет репутации серии. Но когда установлено серийное производство, сделано пять-десять подобных книг, мне это перестает быть интересным, и появляется следующая идея.

Сейчас мы выпускаем серию «Руслит». Сначала она была задумана как «Лит.памятники», но с оговорками: книги, написанные в XX веке для подростков, снабженные комментариями, но не академическими, а занимательными, мультидисциплинарными, не только историко-филологическими, но и социально-антропологическими и т. п.

«Я никогда не работал с издательствами как наемный сотрудник, только как компаньон. Книга юридически принадлежит мне, авторские права оформлены на меня. Издательство платит мне не гонорар, а делится со мной выручкой». Фото papmambook.ru

«Мы как первопроходцы, которые просто застолбили участки и идут дальше»

- А как вы пришли к тому, чтобы писать большие серьезные комментарии к детским книгам?

Я и в других сериях делал комментарии, мне это было всегда интересно. Я такой зануда, который запросто может, читая ребенку книжку или смотря вместе фильм, вдруг остановиться и спросить: «А ты понимаешь, что имеется в виду?»

Мне повезло, я нашел коллег, которые профессиональные филологи и при этом веселые люди, которым рамки традиционного филологического комментария узковаты. Олег Лекманов, Роман Лейбов, Денис Драгунский… Не стану всех перечислять - вдруг кого забуду. Мы выпустили 12 книг «Руслита». Есть планы на ближайшие год-два.

Так получилось, что эти книги с комментариями неожиданно выстрелили. Раньше запрос на такое если и существовал, то в латентном, скрытом виде, ничего подобного не было, никому это и в голову не приходило. Но теперь, когда это есть, кажется само собой разумеющимся, что можно издать «Денискины рассказы» с двухсотстраничным научным аппаратом.

Кому это нужно? Ну, например, выросшим читателям этих книг, тем, кто эти книги любил и хочет понять, в чем был секрет, проверить свои впечатления. С другой стороны, детская литература, которую мы выбираем, дает нам возможность опробовать новый жанр - это не комментарии в общепринятом смысле слова (объяснение непонятных слов и реалий, биобиблиографические справки), а рассказ о месте и времени действия, который ведется, отталкиваясь от текста.

Мы объясняем многие моменты, которые не требуют объяснения, но у нас есть, что рассказать по этому поводу. Иногда это просто наше детство, с чем мы крепко связаны и знаем многое, что не вычитаешь в книжках. Это даже к Драгунскому относится. Мы помладше Дениски, но тогда реальность менялась медленно, и нам несложно представить, что было десятью годами ранее.

- Раньше никто не занимался комментированием детской литературы?

Детская литература не рассматривалась серьезными филологами до недавнего времени как поле профессиональной деятельности. То ли дело Серебряный век! А какой-то Незнайка - это же несерьезно. И мы просто оказались в Клондайке - это огромное количество открытий, мы не успеваем их обрабатывать. Мы как первопроходцы, которые просто застолбили участки и идут дальше: так интересно, что там дальше, что нет времени и желания разработать открытую делянку. Это неведомое. И любое прикосновение к этому и поход в архив открывает бездну. И новизна нашего подхода «по-взрослому о детском» тоже позволяет использовать интересную исследовательскую оптику. Оказалось, что это очень «канает».

- И кто покупает?

Покупают гуманитарно-ориентированные люди. Те же, кто покупает всякую интеллектуальную взрослую литературу. Это становится родом интеллектуальной литературы для взрослых. При том что там всегда присутствуют собственно произведение, сделанное для детей, крупно набранное, с «детскими» картинками. А комментарий убран в конец, он не мешает получать непосредственное впечатление. Можно прочесть книжку и этим ограничиться. Хотя наличие объемного комментария, конечно, делает книгу дороже.

«Они могли писать для детей, не снижая требований к себе, не становясь на колени ни в прямом, ни в переносном смысле»

Понятно, что ситуация с литературой не константна. Можно было бы предположить, что в любое время есть великие, хорошие, средние и плохие писатели, процент их примерно сопоставим. И в любое время создаются выдающиеся произведения. Но это не совсем так. Были Золотой век, Серебряный век, а между ними - не так густо. И в годы оттепели появилось много хороших детских писателей не просто потому, что наступила свобода (пусть и очень ограниченная). Тут много факторов. Очень многое зависит от стечения обстоятельств, от личностей.

Оттепель - вершина русской детской литературы, тогда в детлит вошло много ярких и свободных талантливых людей. Оттепель не отменила цензуру, но родила желание попытаться «обойти рогатки». Публиковать свои смелые «взрослые» тексты писатели все равно не могли. А детская литература, в которой цензуры было гораздо меньше, позволяла реализовать себя тому, кто в ситуации свободного выбора, скорее всего, не выбрал бы детскую литературу.

Бытовал и, так сказать, «деловой подход». Если почитать, что публиковал в журнале «Костер» Довлатов, станет неловко - это откровенная конъюнктурная халтура. Но было множество «взрослых» писателей, которым такое претило и в детлите.

Создавались неформальные литературные группы. У меня есть серия «Родная речь» в издательстве «Самокат» - это ленинградская литература оттепели. Когда я начал это издавать, то даже не представлял себе, что было такое явление. Но по результатам «полевого исследования» стало ясно, что эти книги и этих авторов многое связывает. Виктор Голявкин, Сергей Вольф, Игорь Ефимов, Андрей Битов, много из ныне здравствующих и пишущих, например, Владимир Воскобойников, Валерий Попов. Круг, который принято определять через имена Довлатова и Бродского, - люди примерно одного времени рождения (предвоенных или военных лет), дети репрессированных (или чудом не-) родителей, воспитанные вне сталинистской парадигмы, которым, условно говоря, 20-й съезд КПСС ни на что не открывал глаза.

И они могли писать для детей, не снижая требований к себе, не становясь на колени ни в прямом, ни в переносном смысле. Они не только не отказывались от идей и задач своей взрослой прозы, не только не смирялись с цензурным гнетом, но даже в детской литературе не руководствовались соображениями «а поймет ли это маленький читатель?» Это тоже одно из важных завоеваний оттепели - тогда не только книжки перестали быть назидательными, дидактическими и идеологически нагруженными, изменился общий тон.

Раньше в детской литературе была четко выстроена иерархия. Есть маленький ребенок, есть взрослый. Взрослый умный, ребенок глупый. Ребенок делает ошибки, а взрослый помогает ему исправиться. А тут раз за разом ребенок оказывается глубже, тоньше, умнее взрослого. И взрослый потрясен.

Например, в рассказе «Девочка на шаре»: Дениска узнает, что «она» уехала - артистка Танечка Воронцова, которую он видел только на арене и еще в мечтах. Как реагирует папа? «Да ладно, зайдем в кафе, съедим мороженое и запьем ситро». А ребенок? Или в другом рассказе: «Как же ты решился отдать самосвал за этого червячка?» «Как же ты не понимаешь?! Ведь он живой! И светится!»

«Драгунский - умелый боец цензурного фронта, он не был диссидентом - человек из мира эстрады, успешный, и нельзя представлять его писателем «из подполья» и жертвой цензуры. Правильнее говорить о цензурировании его рассказов после смерти. Это вещь противная, и это сплошь и рядом». Фото donna-benta.livejournal.com

С другой стороны, и в педагогике роль взрослого человека, глядящего сверху вниз, в оттепель претерпела заметную ревизию, и это пошло на пользу литературе.

Многое менялось в эстетике. Пришедшие в детскую литературу, условный круг Довлатова, пытались залатать, связать разорванную связь времен - ведь еще можно было найти тех, кто застал и помнил Серебряный век, например. Ведь молодежь, по их собственным словам, по словам Бродского, пришла в литературу «из культурного небытия». Битов говорил мне: предыдущее поколение было прилично образованным, знало языки, и когда писатели не могли публиковаться, у них были другие возможности - литературный перевод, академическая карьера. «А нам, вчерашним инженерам, никакой другой возможности не было, кроме как уйти в детскую литературу». С одной стороны, они были воспитаны на вновь пришедшем европейском модернизме: Хемингуэй, писатели «потерянного поколения», Ремарк. И с этим они пришли в детскую литературу. Детская литература тогда черпала из разных источников.

- Вы сказали, что какая-то цензура в детской литературе все же была. Что именно цензурировалось?

Драгунский - умелый боец цензурного фронта, он не был диссидентом - человек из мира эстрады, успешный, и нельзя представлять его писателем «из подполья» и жертвой цензуры. Правильнее говорить о цензурировании его рассказов после смерти. Это вещь противная, и это сплошь и рядом. Простое сравнение прижизненного издания и посмертного выявляет сотни изменений. Их можно свести к нескольким категориям: например, это благопристойность. Скажем, в рассказе «Поют колеса тра-та-та» Дениска едет на поезде с папой, они ночуют на одной полке. И папа спрашивает: «Ты где ляжешь? У стенки?» А Дениска говорит: «С краю. Ведь я два стакана чаю выпил, придется ночью вставать». В оттепельные времена, не такие ханжеские, в этом не было никакого криминала. Но в современных изданиях чая нет.

Еще один, более сложный и парадоксальный, тип правки. Литературная редактура предполагает наличие норм и правил, которым редактор обучен, и он может помочь неумелому автору исправить очевидные огрехи. Зачастую это нужно. Но в случае истинно художественного текста любая редакторская гладкопись хуже авторской шершавости.

Когда я работал с повестью Голявкина «Мой добрый папа», мне достался царский подарок - его собственная правка: перед смертью он готовил переиздание, взял свою книгу с полки и от руки ее выправил (предполагаю, что восстановил то, с чем когда-то пришел к редактору). Представьте себе два варианта диалога: в одном «сказал», «сказал», а в другом - «вспыхнул», «буркнул» и «прошипел». Второй вариант - это редакторская правка: азы профессии - нельзя ставить однокоренные слова рядом. Но «сказал, сказал, сказал» ведь лучше: так передается речь ребенка, его характер и манеры, это он рассказывает, а не взрослый человек. А нарочитая правильность выдает цензора.

Драгунский был стихийный модернист, многие приемы у него прямо как из учебника истории литературы XX века. Скажем, поток сознания. Долгий период без точек, с бесконечными повторами, как будто Дениска взахлеб рассказывает, машет руками: «А он мне, а я ему…» Это было при Драгунском, но в бытующих изданиях текст нарезан на аккуратные фразы, вычищен, убраны повторы, однокоренные слова рядом, все чистенько (мы в нашем издании восстановили старый вариант).

Драгунский очень чувствителен к слову, он написал «мякушек», а не «мякиш», но редактор исправил. Такая книжка, как «Денискины рассказы», несомненное литературное достижение (то есть прежде всего не «что», а «как»), - это текст, где все слова на своем месте, и нельзя без существенных потерь одно заменить другим. Подобные стилистические требования далеко не все детские писатели к себе предъявляют, но у него все точно, тонко, масса нужных мелочей. К примеру, рассказ «Сверху вниз наискосок» (про малярш, которые оставили свой инвентарь, и дети набедокурили). В комментарии мы пишем, что малярш не случайно звали Санька, Раечка и Нелли, это очевидный социальный срез: лимитчица Санька, стиляга Нелли и Раечка - мамина дочка, не поступила с первого раза в институт, зарабатывает трудовой стаж. Драгунский ведет, конечно, взрослую игру, это считывается его кругом, но в этом тоже особенность детской русской литературы оттепели: она принципиально не имеет четкой возрастной ориентации и в нее заложено многое. Это не фиги в кармане, скорее вешки «для своих».

«Книги о Великой Отечественной войне, несмотря на мощный патриотический тренд, родители покупать не спешат»

- Какие детские книги поразили вас как взрослого? Я, например, недавно прочитала повесть «Сахарный ребенок», у нас было интервью с ее автором Ольгой Громовой.

- «Сахарный ребенок» - блестящая книжка (я, кстати, издал книжку о том же самом - и репрессированные родители, и жизнь в эвакуации в Узбекистане - «Девочка перед дверью», написанная в стол в подцензурные времена и публиковавшаяся только в самиздате. Очень рекомендую. И ребенку 7-10 лет вполне будет по зубам).

СССР - огромная страна, очень весомо было литературное слово, много людей писало и много чего написано. Мы затронули только самые вершки. Если бы кто-то просто взялся прочитать подборку за полвека какого-нибудь регионального журнала вроде «Сибирских огней» или «Уральского следопыта», то наверняка нашел бы там столько сокровищ, никому не ведомых.

Я не успеваю издавать все книги, какие хочу. Этот тренд, в создании которого я сыграл не последнюю роль, - переиздание советского - меня уже несколько ограничивает. И я откладываю или даже отменяю запланированное. Например, я думал об издании книг Сергея Иванова. Он известен как автор сценария мультфильма «Падал прошлогодний снег», но и кроме «Снега» он написал немало хорошего. «Ольга Яковлева», «Бывший Булка и его дочь» (там, кстати, всерьез говорится о смерти, часть действия происходит в онкологической больнице - этой темы, по расхожему мнению, в советском детлите не касались). Но главное мое потрясение от знакомства с не читанным в детстве - «В ожидании козы» Евгения Дубровина. Книга настолько напряженная, настолько страшная, что я не решился взяться. Это о послевоенном голоде, конец 1940-х. А потом ее переиздала «Речь» - ну, таким как бы «точь-в-точь» способом.

«Я не успеваю издавать все книги, какие хочу. Этот тренд, в создании которого я сыграл не последнюю роль - переиздание советского - меня уже несколько ограничивает. И я откладываю или даже отменяю запланированное». Фото jewish.ru

Многие детские писатели, с которыми мы общались, говорят, что в России родители не принимают детскую литературу, в которой поднимаются неоднозначные темы (например, суицида, инцеста, гомосексуализма), хотя на Западе подобные книги встречают спокойно. Как вы относитесь к этому?

На Западе, вероятно, считается: если что-то существует и ребенок может с этим столкнуться, литература не должна пройти мимо. Поэтому инцест и педофилия - это вполне «тема». Но на самом деле примерно такое же неприятие у нашей родительской общественности существует в отношении традиционных вполне открытых тем. Я основываюсь на личном опыте - много раз торговал на книжных ярмарках в разных городах. И много разговаривал с родителями.

Книги о Великой Отечественной войне, несмотря на мощный патриотический тренд и большие усилия государства, родители покупать не спешат. «Тяжело, зачем это, нет у вас чего повеселее?» Факт, что недостаточность эмпатии, умения сопереживать, отсутствие специальной установки на развитие эмпатии - одна из основных черт российского современного общества. Это видно и отсюда, с другой стороны книжного прилавка.

Люди не потому не хотят купить книгу о ребенке-инвалиде или неизлечимой болезни или вообще о смерти, что это «неприлично» или вступает в конфликт с их педагогическими установками. Это тяжело - «подрастет и сам узнает, а пока не нужно». То есть проблема вовсе не в продвижении текстов об инцесте, плохо идут и покупаются тяжелые драматические книги, родители сами не хотят это читать. Ну, не все, но в массе.

- А что вы думаете о современной подростковой литературе в России?

Я пока не занимаюсь этим как издатель, но в этом году надеюсь издать первую современную книгу, написанную сейчас о 90-х годах. Мне кажется, что для того, чтобы наступил расцвет, нужно профессионализировать среду. Чтобы появились 10 выдающихся книг, нужно написать и издать 100 просто хороших. Чтобы научились хорошо рассказывать истории. И это, по-моему, уже достигнуто. Не уверен, что написано 10 выдающихся книг, но то, что написано 25 или даже 50 хороших, я ручаюсь. Новые детские писатели сейчас пишут так, что экспертному совету книжной премии трудно выбирать победителей.

Наталия Федорова

Справка

Илья Бернштейн - независимый редактор, комментатор и издатель, лауреат премии Маршака в номинации «Проект десятилетия», занимается переизданием советской детской классики и произведений времен «оттепели» с комментариями и дополнительными материалами. Издатель («Издательский проект А и Б»), редактор, комментатор, составитель серий «Руслит» («А и Б»), «Родная речь» и «Как это было» (совместно с издательством «Самокат») и других изданий.

‒ Илья, в своих интервью вы часто рассказываете о своей деятельности «издателя-редактора». Это ваше особое личное положение в издательском мире или этому можно где-то научиться, сделать своей профессией?

Попробую ответить. В истории было несколько цивилизационных трендов. Например, индустриальный. Это эпоха типовой продукции, которая производится массово. Это эпоха конвейера. Соответствующим образом должно вестись конструирование продукта, таким же типовым должен быть способ продвижения товара после выпуска. И такой индустриальный способ - это была очень важная вещь в свое время. Это целый цивилизационный этап. Но он не единственный.

Существует также неиндустриальное производство. Кто-то варит крафтовое пиво, кто-то шьет брюки, кто-то делает мебель. Сегодня это все более и более распространенное занятие, во всяком случае, в мире мегаполисов. И я представитель именно такого мира неиндустриальной деятельности. И так как это дело малоразвитое и новое, то тут приходится выстраивать все с самого начала: от системы подготовки специалистов до системы дистрибуции готовых книг. Наши издания даже продаются не так, как другие книги: они не попадают в привычные потребительские ниши. Товаровед магазина, получив их, оказывается в непростой ситуации. Куда определить такую книгу, он не знает: для детской она слишком взрослая, для взрослой - слишком детская. Значит, это должен быть какой-то другой способ подачи, продажи и продвижения. И примерно так со всеми аспектами этого дела.

Но, безусловно, это не сочетание каких-то уникальных индивидуальных качеств одного человека. Это нормальная деятельность. Просто ей нужно по-другому учиться, по-другому ею заниматься.

‒ Так что же это ‒ назад в Средневековье, к мастерским, работающим на заказ? К системе мастеров и подмастерьев?

Мы действительно это называли в некоторый момент «цеховой» структурой. И я действительно обучаю, у меня есть мастерская. И в ней мы действительно используем для простоты такие термины, как ученик, подмастерье.

Предполагается, что когда-нибудь подмастерье должен стать мастером, защитив перед другими мастерами некоторую свою ма́стерскую амбицию, и получить право, возможность открыть свою мастерскую. И в этом ему помогут другие мастера.

Так должно было бы быть ‒ так, как это и было когда-то: цех, с цеховым знаменем. Я не уверен, есть ли у меня в этом последователи. Но я стараюсь выстраивать это именно в таком виде. И не вижу в этом никакой проблемы.

Проблемы в другом. У нас все заточено со школы так, что (чуть-чуть утрируя) человек либо рисует, либо пишет. И если он рисует, то он обычно пишет с ошибками. А если он пишет, то он не умеет держать в руке карандаш. Это как один из примеров. Хотя сравнительно не так давно совершенно естественным было, чтобы гвардейский офицер легко писал стихи в альбом уездной барышни или рисовал на полях вполне пристойную графику. Всего-то сто ‒ сто пятьдесят лет назад!

‒ В вопросе о вашей профессии есть и экономическая составляющая. Вы в одном из своих интервью говорили, что индустриальная цивилизация создает массу дешевого товара, который доступен людям. А то, что вы делаете, это некий достаточно дорогой, «нишево́й», как сейчас принято говорить, продукт. Верно?

Будь я Генри Фордом, я бы конкурировал со всем миром автопроизводства за миллионы потребителей. Если же я делаю в своей мастерской что-то совершенно нетипичное, не массовое, у меня, естественно, не много потребителей. Хотя и не так уж мало. Я считаю, что любой самый экзотический продукт сегодня можно продать. У меня он все-таки еще достаточно понятный… Но зато у меня нет и конкуренции, и всех ее издержек. Нет опасения, что у меня украдут мой продукт. Точно такую книгу, как я, все равно никто не сделает! У меня вообще, по большому счету, ничего нельзя отнять. У меня даже нельзя отнять бизнес, потому что он весь у меня в голове. Да, допустим, арестуют мои тиражи, в худшем случае. Значит, я сделаю следующие. Но, в любом случае, 90% стоимости товара всегда со мною. И меня нельзя выгнать из моей фирмы. Никто не сможет сделать серию «Руслит-2», например. То есть издать-то он может, но это будет совершенно другой продукт. Это как клеймо мастера. Люди идут к конкретному мастеру, и их совершенно не интересует другая мастерская. Не в этом их интерес.

‒ Они хотят другой модели отношений?

Конечно!

И отношения с учениками в мастерской иные, нежели с работниками в фирме. Я не опасаюсь, что у меня переманят сотрудников на бо́льшую зарплату, или что сотрудник уйдет и заберет с собой какую-нибудь «клиентскую базу». От всех этих язв бизнеса мы, к счастью, тоже избавлены.

‒ С организацией работы все более или менее понятно. А сама идея комментированных изданий ‒ это ваша собственная идея или результат каких то опросов, контактов с читателями?

Вот опять же: индустриальный способ предполагает какие-то специальные технологии и профессии: маркетинг, исследование рынка, проведение опросов, определение целевых групп. Индивидуальное производство изначально предполагает, что ты делаешь, в общем-то, для себя, так, как тебе интересно и нравится; делаешь для таких, как ты. Поэтому многие вопросы, традиционные, обязательные для обычного бизнеса, просто не возникают. Кто ваша целевая аудитория? Не знаю! Я делаю то, что я считаю нужным; то, что мне нравится; то, что я умею, а не то, что покупают. Ну, может быть, не совсем так радикально… Конечно, я думаю о том, кому это может быть надо. Но в значительной степени в таком бизнесе спрос формируется предложением, а не наоборот. То есть люди не знали, что такие книжки бывают. Им и в голову не приходило, что им нужен «Капитан Врунгель» с двухсотстраничным комментарием.

‒ Дальнейшее, кажется, понятно: они такую книгу увидели, посмотрели, сначала удивились, потом им понравилось…

И когда такое предложение возникло, они уже будут его искать, будут искать именно такие издания. Более того, уже оказывается непонятно и странно, что раньше этого не было.

‒ Вы считаете, что комментарии в книге необходимы. Почему? И как вы думаете, могут ли комментарии навредить восприятию текста как художественного?

Я не считаю, что они необходимы. И да, я считаю, что они могут навредить. Поэтому я развожу их ‒ в моих книгах нет постраничных комментариев. Я считаю, что постраничный комментарий, даже, казалось бы, такой невинный, как объяснение непонятного слова, действительно может разрушить художественную ткань повествования.

Я вообще не считаю, что комментарии обязательны. У меня дома с детьми даже была такая договоренность: если мы вместе смотрим фильм ‒ папе пульт не давать. Это означало, что я не имею права в некоторые важные, с моей точки зрения, моменты остановить действие, чтобы объяснить то, что дети (опять же с моей точки зрения) не поняли. Потому что есть у меня ‒ и не у меня одного, к сожалению, ‒ такая дурацкая привычка.

Но вот для тех, кому это интересно, «объяснялово» должно быть: отдельное, по другому оформленное, четко отделенное.

‒ И по вашим комментариям, и по отбору произведений для публикации заметно, что тема войны для вас, с одной стороны, актуальна, а с другой - отношение к ней у вас особое. Например, в одном из интервью вы говорили о том, что в войне вообще нельзя победить. Это не совсем соответствует нынешним государственным трендам. Как, вы считаете, можно ли найти баланс между уважением к предкам и тем, чтобы превращать в культ саму войну?

Я бы сказал, что это вообще вопрос уважения к человеку. Дело не в предках. Ведь что такое великая держава? Если великая держава - это страна, гражданам которой хорошо живется, где усилия государства направлены на то, чтобы у стариков была хорошая пенсия, у всех была хорошая медицина, у молодых было хорошее образование, чтобы не было коррупции, чтобы были хорошие дороги, ‒ то эти вопросы даже не возникают. Эти вопросы, на мой взгляд, - это следствие другого представления о величии, которое абсолютно со мной не корреспондирует. И это обычно производная национальной ущербности. А ощущение ущербности , к сожалению, в нашей стране - источник национальной идеи . Эдакий комплекс ущербности. И поэтому ответ наш всем и всегда один: «Зато мы вас победили. Можем повторить».

‒ К вопросу о литературе и государстве. Скажите, советские подростковые книги сильно цензурировались или они уже писались в определенных рамках?

И то, и другое. И они еще и в дальнейшем цензурировались редакторами, в том числе и после смерти автора. У меня в издании «Денискиных рассказов» есть про это отдельная статья ‒ о том, как цензурировались и редактировались, как сокращались «Денискины рассказы», - хотя, казалось бы, что там цензурировать? И рассмотрено это там на большом количестве примеров.

‒ Одно из ваших изданий - «Кондуит и Швамбрания» Льва Кассиля. Вы пишете, что первоначальный авторский вариант очень сильно отличался от нынешнего общеизвестного текста. Почему вместо комментариев нельзя было просто издать именно его?

- «Кондуит и Швамбранию» я выпустил именно в первоначальной версии. Это то, что Лев Кассиль написал и впервые издал. Это две отдельные повести, очень сильно отличающиеся от бытующей поздней авторской объединенной версии. Например, потому, что место действия - земли, где компактно проживали немцы Поволжья. Это город Покровск ‒ будущая столица первой автономии в нашей стране, Автономной республики немцев Поволжья. Так как действие «Кондуита» и «Швамбрании» происходит в годы Первой мировой войны, это время антинемецких настроений, антинемецких погромов в городах. Все это было и в Покровске. Об этом довольно много писал Кассиль, писал с большим сочувствием к своим немецким друзьям и одноклассникам. Была в тексте и немалая еврейская тема. Естественно, в позднюю версию все это не вошло. И тут уже можно говорить о цензуре, о сочетании внутренней и внешней цензур. Такие исторические обстоятельства как раз и требуют комментариев.

‒ Вы очень много издаете относительно старых книг, 1920-х ‒ 1970-х годов. А что вы можете сказать о современной подростковой литературе?

Мне кажется, что она сейчас на подъеме. И я ожидаю, что она вот-вот выйдет на совершенно новый уровень, на какой-то пик, как в 20-х и в 60-х годах. Литература вообще не размазана ровным слоем по времени. Был Золотой век, был Серебряный. Я думаю, что и сейчас расцвет близко, потому что накоплено уже очень много. Много работает авторов, много написано приличных, даже очень приличных книг, вот-вот появятся книги замечательные.

‒ И какие бы вы могли назвать выдающиеся современные подростковые книги? Или хотя бы симпатичные лично вам?

Нет, на это я не готов. Во-первых, я сейчас относительно мало читаю, если честно. Я на самом-то деле не из тех взрослых, которые любят читать детские книжки. Сам для себя я детских книжек не читаю. А во-вторых, так сложилось, что я гораздо лучше знаю людей, пишущих книги, чем их труды.

‒ С чем вы такой подъем сейчас связываете? У него есть какие-то внешние причины или это просто внутренние процессы в самой литературе?

Не знаю, это сложная вещь, так не объяснишь. Я думаю, что здесь все в комплексе. Ведь с чем связан Золотой век Пушкина или Серебряный век русской поэзии? Наверное, есть специальные исследования, но я могу это только констатировать.

Вот этого мне как раз очень хочется. Не хочется, наоборот, только продолжать делать то, что уже хорошо получается. Что-то новое стало интересно, но ты это не делаешь, потому что у тебя хорошо идет предыдущий бизнес. Я так не работаю.

‒ Спасибо вам большое за интервью.

Беседу вел Евгений Жербин
Фото Галины Соловьевой

_________________________________

Евгений Жербин, обладатель диплома «Книжный эксперт XXI века», член детской редакции «Папмамбука», 14 лет, г. Санкт-Петербург

Книги серии «Руслит»